Все волки Канорры - Страница 35

— Огромная, ваша величество. Чем больше персонажей, тем больше исполнителей, тем выше расходы, тем недопустимее это кощунство.

— Я заглянул только в начало — там все до последней запятой кощунство и святотатство.

— Пьесы в королевском театре, — с глубоким убеждением произнес Гизонга, — пристало ставить одноактными, на одного актера, и лучше, чтобы это был поучительный монолог о бережливости и рачительном отношении к денежным средствам.

— Не в деньгах дело, — вздохнул Юлейн.

Маркиз подозрительно оглядел сюзерена. Он уже не был уверен в том, что какофонический экстаз не заразен.

— Есть идея на предмет мелкой мести, — подал голос Галармон.

— Да, генерал.

— В последний момент, буквально за полдня до начала премьеры, чтобы уже ничего не успели переиграть, отправим официальный королевский приказ переименовать спектакль из «Шаловливого суслика» в монолог «Страдания одинокого суслика», и пускай исполняют.

— Хороший выйдет пердюмонокль, — одобрил Гизонга, любивший жестокие шуточки и черный юмор.

— Коварный план, — восторженно вздохнул Фафут, который, как и Кальфон, свято верил в силу коварных планов и почитал всех, кто был способен их придумать.

Люди, не имеющие с искусством ничего общего, не должны

с ним иметь ничего общего

С. Е. Лец

Трудно поверить, но не всех в этой комнате занимали мысли о сусликовых шалостях.

— Запретить королеве патронировать искусства практически невозможно. Остается только попытаться, елико возможно, уменьшить ущерб, — снова подал голос граф.

— Разумная мысль, — согласился маркиз. — А как?

— Оставим в стороне суслика. Шаловливый или страдающий, он, строго говоря, неопасен. Премьера пройдет и забудется, что бы там ни случилось. Если она будет провальной — это частные проблемы театра и его руководства. Если, паче чаяния, спектакль удался, вообще никаких проблем — пускай идет с миром столько, сколько его станут посещать зрители. Еще ни одна пьеса не шла вечно, кроме спектакля людской жизни. А вот фонтан…

— Фонтан — дело другое, — загудел главный бурмасингер. — Фонтану станем сопротивляться отчаянно, используя все приобретенные навыки героизма, высокого самопожертвования и неподкупного разрушения.

— Совершенно верно, любезный Фафут, — согласился граф. — Неподкупное разрушение станет нашим девизом. И тут я вижу самое простое и беспроигрышное решение: нужно воспользоваться нашими связями с кассарийским некромантом и вытребовать у него какое-нибудь чудовище, которое быстро убедит ее величество отказаться от этой неподобающей идеи.

Король вскинул на него сияющий взгляд. В один момент ему открылась простая истина: вот почему именно этот человек столько лет руководит Тайной Службой королевства и держит руку на пульсе событий, как специалист из Медицинской ассоциации добрых врачей и тревожных посетителей. Он согласно затряс головой, не видя, зачем бы тратить слова, чтобы выразить чувства, которые словами не выразить.

На бледные щеки Гегавы постепенно возвращались цвета, которые ассоциируются с жизнью. Они покрылись румянцем, он задышал чуть спокойнее и размереннее и с неприязнью отошел от гобелена со страдающей свояченицей. Другое дело, где он в результате оказался: отодвигаясь от кар невыносимых, он придвигался к гобелену «Одинокое странствие короля Лягубля Женгжажу Второго, изгнанного из королевского замка в Латунахе его гневной и справедливой семьей в наказание за беспутную и неправедную жизнь, закончившееся скоро, печально и с ужасающими подробностями». Одинокая фигура на этом гобелене могла выжать слезу сострадания даже из судьи Бедерхема.

Как видим, кабинет его величества Юлейна был украшен особого рода изображениями, и в этом смысле ничуть не отличался от покоев его кассарийского кузена, с той лишь разницей, что Зелгу они достались в наследство от целого отряда предков со специфическими взглядами на красоту, а декор для королевского кабинета подбирала его любящая супруга под неусыпным наблюдением заботливой маменьки.

— Это гениально, — сказал маркиз Гизонга. — Попросим Мадарьягу или Гампакорту, или, скажем, князя Намору высказать свое авторитетное мнение насчет фонтана, и вопрос отпадет сам собой.

— Полностью с вами согласен, господа, — наконец заговорил король. — Есть только один нюанс. Я бы не хотел отправлять с этим поручением простого курьера. В конце концов, дело наше сугубо личное, семейное и крайне деликатное. Полагаю, будет разумно самим отправиться в Кассарию, дабы там окончательно определиться с выбором провозвестника нашей воли, ну и вздохнуть, наконец, полной грудью.

С этими словами торжествующий монарх обратил взор к единственному полотну, которое ему удалось протащить в кабинет по собственному выбору. То была довольно большая картина «Король Элильс Второй Гахагун пересекает границу покоренного Харцуцуя во главе победоносных войск на своем любимом древнеступе». Судя по всему, художнику никогда не приходилось видеть древнеступа, зато он отлично представлял себе короля, поэтому, заявленный в названии картины древнеступ собственно на самой картине изображен не был. Зрители могли вволю любоваться погрудным изображением его величества Элильса и большим скоплением облаков над горной вершиной. В остальном же произведение искусства давало тот самый простор воображению, коего так не хватало в изображениях наяд. Юлейн нежно любил это полотно и, глядя на него, частенько воображал себя на месте Элильса. Сейчас он в матовых, украшенных красной эмалью доспехах, начисто игнорируя Харцуцуй, ехал к своему кузену.